– 2 – Мириам Англия, Лондон 3 марта 1947 г.

Ее первым впечатлением навсегда останется серость – везде и всюду. Была середина дня, подступали сумерки, ледяной дождь отбивал дробь по стеклу. За окнами поезда тянулись унылые сельские пейзажи в свинцово-серых тонах, голые зимние поля и одинокие домишки, затем их медленно стали сменять сбившиеся в стайки здания и сплетения городских улиц. Тот самый город. Лондон.

Поезд неуклюже перекатился с одного пути на другой, потом еще раз, постепенно теряя скорость. Теперь из окна виднелись только кирпичные стены в пятнах копоти, и на несколько мгновений заблестела под мостом водная гладь. «Темза», – догадалась она. Все медленнее и медленнее поезд натужно катился вперед, пока, содрогнувшись в последний раз, не замер у края платформы, гневно изрыгая огромные клубы дыма и пара.

Пассажиры бросились застегивать чемоданы, натягивать перчатки, плотнее закутываться в теплые шарфы. Мириам шагала по перрону, приноравливаясь к торопливым шагам людей вокруг и стараясь не отставать. Ее сумки почти ничего не весили, идти было легко.

В конце платформы стоял контролер, или инспектор, или как там его называют в Англии. Наблюдая за выражением его лица, когда он компостировал билеты, Мириам почувствовала облегчение: контролер ободряюще улыбался тем, кто выглядел неуверенно или встревоженно.

Она заранее приготовила свой билет, угадав, что в Англии устроят еще одну проверку, но, сохраняя выдержку, пропустила вперед остальных пассажиров. Не стоит привлекать к себе внимание и задерживать людей. Ей не раз говорили, что нельзя мешать англичанам наслаждаться искусством стояния в очередях.

– Добрый вечер, – поздоровалась Мириам.

– Добрый вечер, мисс. – Контролер вернул ей билет, проделав в уголке маленькую дырочку. Словно это сувенир, который следовало хранить на память. О том, как она уехала из Франции, оставив там все, что было знакомо, и оказалась в таком странном, холодном, богом забытом месте.

– Прошу прощения, вы не знаете, как добраться до отеля «Уилтон»? Кажется, он недалеко от вокзала. – Несколько недель кряду она изучала содержимое полок в букинистических лавках вдоль Сены, пока не нашла путеводитель по Лондону. Если верить описанию, в «Уилтоне» должно быть комфортно и не слишком дорого.

– Вы правы, мисс, он совсем недалеко. Выходите прямо через эти двери, потом сверните направо – выйдете на Уилтон-роуд. Отель через дорогу, за театром «Виктория». Если увидите перекресток с Гиллингем-роуд, значит, вы прошли слишком далеко, поворачивайте назад. Вам нужна помощь с багажом? Я могу найти носильщика, и он…

– Нет, спасибо, я справлюсь сама. Благодарю.

Инструкции контролера оказались точны, и всего через несколько минут Мириам уже была на месте. Отель, несомненно, знавал и лучшие времена: фасад был покрыт грязью и копотью, коридор освещался единственной тусклой лампочкой над входом, а воздух внутри пропах сыростью, капустой и сигаретным дымом.

За столом, подперев рукой подбородок и прикрыв глаза, сидел мужчина. Лацканы его пиджака были изрядно потерты, на плечах лежали хлопья перхоти. Пока она разглядывала портье, уголок его рта дернулся, будто он хотел улыбнуться, но передумал. Наверное, вспоминал о более счастливых деньках.

– Кхм, – кашлянула Мириам и подождала, пока мужчина обратит на нее внимание. – Извините, – сказала она чуть громче и смелее.

Он встрепенулся и сел прямо, ловя ртом воздух.

– Прошу прощения, я всего лишь дал отдых глазам.

– Ничего страшного. Есть ли у вас свободный одноместный номер?

Портье нахмурился и посмотрел в книгу регистраций, лежавшую перед ним на столе.

– На сколько ночей, мисс?

– Точно не скажу. На две или три для начала. Могу я узнать, сколько стоит один день?

– Десять и шесть с завтраками или пятнадцать бобов за полный пансион. Туалет и ванная в конце коридора, уборка в номере раз в день, постельное белье меняется только раз в неделю из-за нехватки угля.

В путеводителе по Лондону она читала про странные британские деньги и все равно с трудом подсчитывала сумму в уме. Боб – это вроде бы шиллинг? А двадцать шиллингов – это фунт, значит, одна ночь в этом неожиданно дорогом отеле обойдется примерно в двести пятьдесят франков. Впрочем, в тот момент ей невыносимо было даже думать о поисках другого пристанища.

– Хорошо. Для начала я возьму на три ночи одноместный номер с завтраками.

– Отлично, мисс. Мне понадобится ваш паспорт.

Она едва поборола накатившую волной панику, когда портье сравнил ее лицо с фотографией в документе. Он не из полиции, не из гестапо. Он запишет номер паспорта и ничего ей не сделает. Только и всего.

– Приехали в отпуск, мисс… Дассен?

– Нет, я переезжаю в Лондон. Из Франции.

– Простите за такие слова, но вы не могли выбрать худший момент для переезда. Самая суровая зима на памяти старожилов, угля не хватает ни на что, продукты нормируются. Теперь уже и картофель продается по купонам, представляете? Картофель!

Она выдавила из себя улыбку.

– И все же мы выстояли в войне, разве нет? К тому же очень скоро придет весна.

– Надеюсь, вы правы, – ответил портье и тоже улыбнулся, должно быть вспомнив прошлую весну. – Немного солнышка – и нам будет все нипочем.

Он закончил что-то писать в другой книге и вернул паспорт.

– Если вы пробудете здесь дольше недели или двух – я имею в виду в Англии, а не в нашем отеле, – вам нужно получить продовольственную книжку. Зато в ресторанах еда не нормируется, можно обедать без всяких проблем. Завтрак подается с половины седьмого до половины десятого, если я еще не упоминал. А вот и ваш ключ. Третий этаж, конец коридора. Лифт, к сожалению, не работает, придется пойти по лестнице. Горячую воду отключили до утра. А с ней и отопление. Извините за неудобства.

– Ничего, к холоду я привыкла. Я хотела бы… могу я взять в вашей прачечной утюг и гладильную доску?

Простой вопрос, казалось, сбил его с толку.

– Не знаю. Не уверен… наверное, можно. Обычно мы сами утюжим вещи для постояльцев.

– Не сомневаюсь, но эта одежда мне дорога. Непросто… – Здесь пришлось сделать паузу, чтобы выудить нужное слово из памяти. – Непросто перепоручить заботы о моем гардеробе кому-либо еще. Надеюсь, вы меня поймете. – Она старалась, чтобы голос прозвучал мягко, чуть громче шепота, и одарила портье самой обезоруживающей улыбкой. Эта несмелая улыбка чуть дрожащих губ сослужила ей хорошую службу за последние семь лет.

– Думаю, я смогу договориться, чтобы ваша просьба была исполнена, мисс Дассен.

«Дас’н», – произнес портье фамилию, проглотив последний слог.

Она подавила приступ дрожи и снова улыбнулась.

– Буду благодарна, если вы постараетесь все устроить сегодня же вечером. Видите ли, у меня завтра важная встреча, и я не смогу уснуть, если не буду уверена, что все готово.

– Конечно, – ответил он, слегка покраснев. – Я все принесу в вашу комнату. Помочь вам с багажом?

– О нет, спасибо, он нетяжелый. Мне нужны только утюг и доска. Огромное спасибо! Вы очень добры.

Все-таки лифт был бы весьма кстати: с чемоданами, пусть даже легкими, она с трудом добралась до верхнего этажа отеля. Номер, как и сказал портье, располагался в самом конце коридора, и она надеялась, там будет тихо. Возможно, в тишине ей удастся уснуть.

Она отперла дверь, включила свет и опустила на пол чемоданы. Затем немного постояла с закрытыми глазами, давая себе отдохнуть. Тяжело дыша, она ждала, когда уймется боль в руках. После освобождения прошло почти два года, а она все еще слаба. Что говорил американский врач? Хорошая еда, отдых, посильные физические нагрузки и, прежде всего, терпение – тогда она снова станет собой.

Добросердечного врача до глубины души потрясли страдания, которые ей довелось пережить, и он сделал все возможное, чтобы ей помочь. И все же он ошибся: ни свежий воздух, ни сытная еда, ни приятные прогулки под ласковым солнцем никогда не вернут того, что у нее отняли. В день, когда решение созрело, Мириам написала подруге, знавшей ее достаточно хорошо, чтобы понять. Катрин ответила на следующий день.

20 февраля 1947

Моя дорогая Мириам!

Сможешь ли ты выделить время, чтобы увидеться со мной перед отъездом? Я не стану тебя отговаривать – уверяю тебя, я понимаю твои резоны, однако хочу попрощаться как следует. Скажем, в четверг вечером, в шесть часов? Я живу с Тианом в его новых апартаментах. Предупрежу персонал, что ты придешь. Если время тебе не подходит, дай мне знать.

С наилучшими пожеланиями,

Катрин

Тиан – не кто иной, как Кристиан Диор. Тот самый Диор, чья коллекция нарядов несколько недель назад покорила весь мир. Мириам сделала вышивки на нескольких платьях, – месье Диор высоко ценил вышивальную мастерскую «Maison Rébé». Однако она не встречалась с самим модельером и никогда бы не смела даже надеяться, что такая встреча состоится благодаря дружбе с Катрин.

Проходя в апартаменты Диора через парадную дверь, Мириам чувствовала себя весьма странно – великосветской дамой, прибывшей на примерку нового туалета. Но попробуй она пробраться незаметно через вход для персонала, Катрин непременно узнала бы.

Мириам проводили в изящно обставленную комнату, проявляя всяческую любезность и предлагая всевозможные напитки, и только когда она решительно отказалась от угощений, ее оставили в одиночестве. Впрочем, лишь на мгновение, поскольку дверь тут же распахнулась, и вбежала Катрин.

– О, моя дорогая, как я рада тебя видеть! Садись, дай на тебя поглядеть. Хочешь чего-нибудь? Чашку кофе? Травяного чаю?

– Нет, спасибо, мадемуазель Диор, – ответила Мириам, вдруг смутившись. Сколько бы ни длилась их дружба, к ней вышла сестра величайшего в мире кутюрье.

Однако подруга покачала головой и взяла Мириам за руки.

– Для тебя просто Катрин. Я настаиваю. А теперь расскажи мне, что случилось.

– На прошлой неделе начался судебный процесс. Уверена, ты помнишь, я об этом говорила.

– Про соседа твоих родителей? Того жандарма?

Мириам кивнула. Она пошла на первое заседание, рассчитывая стать свидетелем свершившегося правосудия. Адольф Леблан жил рядом с родителями Мириам, сколько она себя помнила, и за много лет он ни разу не поздоровался, ни разу не справился о здоровье, ни разу не позволил ей поиграть со своими детьми. «Грязная еврейка», как ее называли, научилась опасаться и детей, и их краснолицего, громогласного отца.

За облавой на ее семью стоял Леблан, человеческий винтик в беспощадной машине смерти, прокатившейся по всему континенту. Тем не менее его оправдали, когда процесс даже толком не начался.

– Его освободили вместе с половиной других подсудимых, – рассказала Мириам. – Судьи посчитали, что помощь сопротивлению полностью искупает вину.

– Вот негодяй! Уверена, он и пальцем не пошевелил, пока не стало ясно, кто победит! – Катрин презрительно фыркнула.

– Он прошел мимо меня, выходя из зала. Так близко, что коснулся рукавом. Он наверняка меня узнал.

– Но оказался не настолько глуп, чтобы выдать себя?

– Именно.

Мириам искала в глазах Леблана хотя бы намек на чувство вины или стыда. Вместо них она увидела ненависть. Жгучую, едкую, неутолимую. Она оглядела зал суда – в глазах других подсудимых горела такая же ненависть.

– Все же ты из-за чего-то расстроена. Что он сделал?

Мириам крепко зажмурилась, пытаясь стереть воспоминание.

– Он улыбнулся. Улыбнулся и кивнул мне, чтобы я знала: если бы время повернулось вспять, он бы ничего менять не стал. Маман, папá, дедушка… Если бы мог, он бы снова отправил их на смерть.

– Не все такие, как он, – умоляюще прошептала Катрин.

– Знаю. Но теперь мне страшно. Он напомнил об этом страхе.

– Я понимаю. Понимаю.

– Я хотела попрощаться и поблагодарить тебя за помощь. Без тебя я бы не выжила.

– Как и я без тебя, – сказала ее подруга, и этих слов было достаточно им обеим. – Подожди минутку! Хочу кое с кем тебя познакомить.

Подруга стремительно покинула комнату, прежде чем Мириам успела ответить. Катрин хочет с кем-то ее познакомить? Она ведь не может иметь в виду…

Катрин вернулась, ведя под руку высокого мужчину, не узнать которого было невозможно.

– Месье Диор, – выдохнула Мириам, вскакивая на ноги.

Он пожал ей руку, как будто считал Мириам равной себе, и смущенная улыбка озарила его серьезное лицо.

– Мадемуазель Дассен, знакомство с вами для меня большая честь. Моя дорогая сестра рассказывала о вашей доброте к ней и другим узникам. Я рад, что представилась возможность выразить вам свою благодарность.

– Она тоже… была добра ко мне, – запинаясь, проговорила Мириам. – Мы помогали друг другу, чтобы выжить.

Мириам действительно помогала Катрин – тем немногим, чем могли поддерживать друг друга заключенные концлагеря. Она подобрала несколько кусочков драгоценного хлеба, который кто-то выбросил вместе с прогорклым супом, выданным в качестве пайка. Она вымолила у другой заключенной лоскуты ткани, чтобы перевязывать ноги Катрин, когда у той началась инфекция. По ночам, когда подруга впадала в отчаяние, Мириам напоминала ей о прекрасном мире, ждавшем их по ту сторону решеток. Напоминала о шелковых платьях, о цветущих садах, о дружбе и любви.

Когда они вернулись во Францию на поезде для беженцев, Катрин оплатила лечение Мириам, чтобы та восстановила пошатнувшееся здоровье. Катрин знала, что семьи у Мириам не осталось.

– Катрин вчера сообщила мне, что вы эмигрируете в Англию, и попросила составить для вас рекомендательное письмо. Разумеется, я с удовольствием исполнил просьбу, поскольку многие из моих последних творений украшены вашими руками. По крайней мере, так говорил мне месье Ребе.

– Это верно, месье Диор, но я не хотела бы вас затруднять, и…

– Также я написал, куда вы можете попробовать устроиться в Лондоне. Там немного вышивальных мастерских, поэтому я предлагаю вам обратиться к самим модельерам. Среди них особенно рекомендую месье Нормана Хартнелла. На мой взгляд, его вышивальщицы делают исключительно изысканные работы. Прошу, примите это вместе с моими искренними пожеланиями удачи. – С этими словами Диор протянул Мириам конверт, еще раз пожал ей руку и удалился.

Как только он ушел, Мириам повернулась к подруге.

– Зачем? Я бы тебя никогда не попросила…

– Я знаю, поверь. И все же хочу помочь. Мы обе понимаем, что имя Тиана откроет для тебя много дверей. Обещай, что, если у тебя возникнут трудности, ты дашь мне знать.

– Обещаю.

Тогда Мириам не заметила, что содержимое конверта тяжелее двух листов бумаги. Они с Катрин обнялись и попрощались, Мириам вернулась домой, чтобы упаковать еще некоторые вещи, и лишь тогда обнаружила в конверте деньги от месье Диора – пять двадцатифунтовых английских банкнот. Теперь они зашиты в подкладку ее пальто – страховка на черный день.

Мириам открыла глаза и постояла на месте, осматривая гостиничный номер. Здесь было чище, чем она ожидала. Впрочем, в тусклом свете единственной лампочки, свисающей с потолка, многого не разглядишь. Одно окно, довольно маленькое, выходящее на пожарную лестницу. Справа у стены узкая кровать: покрывало в нескольких местах заштопано, подушка явно истончилась. Рядом с кроватью – шкаф с зеркалом на дверце. В дальнем углу – умывальник, на краю которого свернутое полотенце. Слева небольшой стол и стул.

Мириам шагнула вперед и включила лампу, стоявшую на столе. Ничего не произошло. Лампочка перегорела.

За спиной раздался стук.

– Мисс Дассен, вы там?

– Да, входите, пожалуйста.

Поставив утюг на стол, портье попытался установить гладильную доску, но ее устройство, очевидно, было для него загадкой.

– Не беспокойтесь, я справлюсь сама, – сказала Мириам.

– Извините. В комнате только одна розетка, вот здесь, у стола. Сначала придется отключить лампу.

Она кивнула. О перегоревшей лампочке, пожалуй, лучше спросить завтра. Сегодня портье и так сделал немало.

– Большое спасибо. Вернуть вам доску и утюг, когда я закончу?

– Не стоит. Горничная заберет их у вас через пару дней. Если понадобится, то придет кто-нибудь из прачечной.

– Вы очень добры, – произнесла Мириам, надеясь, что портье не будет настаивать на чаевых. Она пожала ему руку и улыбнулась, глядя в глаза.

– Ничего страшного, – добродушно сказал он, поняв намек. (Возможно, в Англии и вовсе не принято давать на чай? Нужно справиться об этом в путеводителе.) – Спокойной ночи.

Портье вышел из комнаты. Мириам заперла дверь, затем дождалась, пока стихнут его шаги, и впервые за день вздохнула с облегчением. Наконец одна. Наконец ее не окружают незнакомцы, не нужно с натугой вспоминать слова, которые рыболовными крючками цеплялись за самое дно памяти. Наконец можно отдохнуть от привычки сглаживать каждую фразу и делать голос мягче, чтобы не навлечь беду.

Перво-наперво – дело. Мириам поставила гладильную доску у стола и включила утюг. Пока тот нагревался, она положила на кровать один из двух чемоданов, вынула из него свой лучший костюм и блузку. Тщательно свернутые и проложенные папиросной бумагой, вещи все же помялись. Она взяла утюг, на вид весьма древний и ненадежный, и осторожно провела им по внутренней стороне юбки. Ткань осталась целой, и Мириам приступила к борьбе со складками.

Слишком уставшая и замерзшая, чтобы даже умыться перед сном, она переоделась в ночную рубашку, убрала одежду в шкаф, выключила свет и легла спать. Хотя простыни были слегка влажными, вскоре она перестала дрожать и расслабилась, позволив тишине себя убаюкать.

Едва закрыв глаза, Мириам оказалась перед отрезом шелка, туго натянутым на раму; ткань цвета слоновой кости сияла в лучах позднего солнца. Пяльцы для вышивания лежали у окна в мастерской «Maison Rébé» – там, где она их оставила.

Работа спорилась. Рисунок – цветочный венок – был почти готов, он представал ее мысленному взору много ночей подряд. Она уже закончила вышивать бурбонские розы; между их стеблями и нежными бутонами вились усики жимолости. Сегодня надо начать первые пионы.

В саду у родителей рос старый пионовый куст, посаженный задолго до того, как они переехали в дом, и каждый год в мае с него срезали охапки цветов: некоторые были размером с суповую тарелку, а лепестки окрашивались во все оттенки от бледно-розового до темно-вишневого. Мириам любила этот куст больше всех.

В прошлом году она заставила себя туда съездить. Выяснить, остались ли хоть какие-нибудь следы ее родных, напоминание об их жизни. Люди, занявшие дом родителей, сказали, что ничего не знают. В дом ее не пустили, поэтому Мириам попросила показать ей сад. Пять минут в саду, и она уйдет.

Они погубили пионовый куст. Они выкопали цветы ее матери и разбили огород. Они уничтожили все прекрасные растения, которые с такой любовью выращивала мать. Они…

Пион жил в ее памяти. Мириам видела его столь ясно, что различала каждый лепесток, яркий, сияющий и совершенный. Пион ничуть не изменился.

Она смахнула слезы, заправила нитку в иглу, коснулась невесомой ткани кончиками пальцев. И принялась за работу.

Загрузка...